Часть II.
Вторая Анастасия: « Фрау из канала Ландвер».От автора.… Очередная глава этой истории началась в Берлине. 17 февраля 1920 года. И конца ей не видно до сих пор. Она похожа на увлекательный авантюрно – исторический детектив или сериал, с элементами столь модной сейчас мистики. Но все дело в том, что это были вовсе не романтические бредни для дамского воображения, не книга, не вымысел, ни мистика. Это была просто еще одна жизнь. Всего лишь жизнь. Еще одна судьба. Всего лишь – судьба. Правда, тесно переплетенная с чьей то другой, искусно вставленная в ее оправу, окантованная чужою болью и смертью.. Ставшая Легендой, быть может, вопреки реальной очевидности горького факта пепелища в урочище «Четырех братьев» под Екатеринбургом, июльскою ночью 1918 года..
Именно тогда, в феврале 1920, через два года после трагедии, тень русской Цесаревны возникла из небытия первый раз, столь явно и осязаемо, что многим захотелось поверить в ее чудесное избавление. В то, что «зеркальный» образ неувядающей «Царскосельский лилии» может стать живым и дышащим, чарующе неуловимым, притягательным и манящим. Но так ли все вышло? Не больше ли в этом образе было изломанных, дисгармоничных, кричащих линий? Кричащих от боли, немого страха и пустоты. Пустоты одиночества. От неосуществленного и неосуществимого желания расцветить свою жизнь теми красками, которых в ней никогда не было?!
Теперь никто не может сказать ничего определенно. Немногие голоса современников, которые автору повествования удалось собрать на страницах этой новеллы звучат несколько приглушенно из бесконечной дали времен, но комментировать их, с позволения строгого читателя, я решусь в эпилоге новеллы, обобщая все известные мне факты…. А пока - осторожно продолжаю повествование о трех Анастасиях. О второй из них – в несколько ином ключе – строго документального рассказа с обилием дат и мемуарных вставок. Итак…..
..Внезапное появление в берлинской елизаветинской лечебнице худой изможденной женщины в сопровождении полицейского нарушило ночной покой ее обитателей, но не взбудоражило их воображение. Ничего необычного в этом случае не было. В больницу св. Елизаветы часто попадали люди, пытавшиеся переступить за грань жизни или - вконец измученные голодом и беспросветною нуждой.
Эта очередная ночная гостья скромного приюта для бедных была одета, как нищенка, и зябко куталась в рваное пальто, с которого ручьями текла вода. Полицейский, приведший ее поведал врачам, что выловил бедняжку из канала Ландвер, в который она бросилась с невысокого моста. Выловил совершенно случайно, проходя мимо.. Почему бедняжка решилась покончить с собой и как ее зовут, полицейский не знал: женщина ни слова ни отвечала на его расспросы, пока они шли до госпиталя Святой Елизаветы. Сердобольный страж порядка наивно понадеялся на искусство врачей, но и тем не удалось вытянуть из несостоявшейся утопленницы ни слова. На несколько дней ее поместили в лазарет. И тщетно пытались узнать что то о ее личности и местопребывании.
Особа без документов, в черных высоких ботинках, черном плаще и черной юбке, ничего никому не говорила, отказывалась от пищи, и только иногда бессвязно бредила во сне.. Осмотрев ее, врачи пришли к заключению, что она страдает либо - полной амнезией, либо - психически нездорова. Последний медицинский консилиум состоялся 27 марта 1920 года. Он то и принял решение перевести больную, признав в ней особу эмоционально неустойчивую, подверженную проявлениям шизофрении легкой степени* (*бессвязность речи, остановившийся взгляд, кататонический шок – неподвижность в течении нескольких часов и более. – С. М. ), в психиатрическую клинику в Дальдорфе. Ее усиленно начали лечить от приступов «черной меланхолии», выражавшейся все в то же в молчаливости и отказе от пищи.
В клинике загадочная больная несколько успокоилась, начала принимать пищу, и иногда, в те часы, когда чувствовала себя неплохо, вступала в легкую беседу с медперсоналом и больными. Много читала, в основном, газеты. Сестры и сиделки вспоминали, что, вообще, она производила впечатление хорошо образованной женщины. В общей сложности, молчаливая незнакомка провела в Дальдорфе около полутора лет и никто особо не интересовался установлением ее личности, пока в палате не появилась еще одна женщина: фрау Мария Колар Пойтерт. Несколько дней фрау Мария, щурясь, приглядывалась к соседке по койке, перебирала ворох вечерних газет, а потом внезапно выпалила, пристально глядя на молчаливую пациентку: «Я знаю, кто ты!» И показала ей статью в ««Берлинер иллюстрирте» от 23 октября 1921 года. На первой полосе газеты была опубликована фотография трех дочерей Николая II . Заголовок статьи гласил: «Одна из царских дочерей жива?». В статье который раз поднимался вопрос о том, кто из детей русской венценосной семьи мог уцелеть в месиве расстрела и до конца ли были заколоты штыками красноармейцев русские Великие княжны. В ответ таинственная особа покачала головой поднесла палец к губам:
— Молчи!
20 января 1922 года Марию Пойтерт выписали из клиники и, будучи не в силах хранить в себе такую великую тайну, она начала действовать. «Не исключено,— считал французский писатель А. Деко, занимающийся этой темой и написавший о загадке «Фрау из канала» ряд книг, — что, не появись на сцене госпожа Пойтерт, не было бы и никакого следа «Анастасии»! Но полусумасшедшая прачка, увы, появилась и энергично пошла по «следу Анастасии»...
8 марта 1922 года Пойтерт встретилась с русским эмигрантом, бывшим ротмистром лейб -гвардии кирасирского Ее Величества полка М.Н. Швабе и рассказала ему о своей соседке по палате, добавив, что считает ее « одной из дочерей покойного русского Императора».
По просьбе фрау Пойтерт ротмистр Швабе отправился вместе с ней навестить неизвестную, захватив с собой своего приятеля, инженера Айнике. В Дальдорфе они попытались заговорить с «Анастасией» по-русски, но та ответила, что не знает этого языка. Тогда Швабе протянул ей фотографию вдовствующей императрицы Марии Федоровны и спросил, знает ли она, кто это. Тут свидетельские показания разнятся: Швабе утверждает, что «Анастасия» ответила: «Эта дама мне незнакома».
Сама же «Анастасия» много лет спустя говорила: «Кто-то из русских эмигрантов принес мне портрет бабушки. Это был первый раз, когда я позабыла всякую осторожность, увидев фотографию, вскричала: «Это моя бабушка!»
Как бы то ни было, Швабе вышел из больницы в сильном волнении. Он отправился к председателю Союза русских монархистов в Берлине и убедил его произвести экспертизу — послать к больной кого-нибудь, кто близко знал раньше детей Императора.
Через два дня Швабе снова отправился в Дальдорф в сопровождении поручика С. Андреевского, графини Зинаиды Толстой, ее дочери и хирурга Винеке. Больная спуститься к ним не пожелала, и вся депутация поднялась к ней в палату. «Анастасия» лежала, закрыв лицо покрывалом. «Графиня Толстая и ее дочь очень мягко разговаривали с ней,— вспоминал впоследствии Швабе,— со слезами на глазах показывая незнакомке маленькие иконки, фотографии и шепча ей на ухо какие-то имена. Больная ничего не отвечала; она была до крайности взволнована и часто плакала. Андреевский называл ее «Ваша светлость» — это, кажется, подействовало на нее больше всего. Винеке не стал осматривать больную, но добился у больничного начальства дозволения оставить ее здесь. По мнению графини Толстой и ее дочери, это была великая княжна Татьяна Николаевна».
Так кто же - Татьяна или Анастасия? Какое - то определенное сходство у неизвестной с Великими княжнами, видимо, все-таки было. Среди русских эмигрантов, осевших в Берлине, немедленно началось волнение. Баронесса Буксгевден, фрейлина, состоявшая при семействе Николая II почти неотлучно с 1913 по 1918 год, и расставшаяся с ними только в Екатеринбурге, за полтора месяца до кровавого финала, 12 марта 1922 года отправилась в клинику Дальдорф.
«Больная лежала в постели возле стены, неотрывно глядя в залитое светом окно,— вспоминает баронесса Буксгевден в своей книге.— Услышав, как мы вошли, она укрылась одеялом, не желая, чтобы мы ее разглядывали, и больше уже было невозможно было уговорить ее открыть лицо. Графиня Толстая объяснила мне, что незнакомка делает так всегда, когда кто-нибудь приходит к ней, но медсестра добавила, что она разговаривает иногда с госпожой Пойтерт, которая раньше тоже лежала в клинике, и что это единственный человек, кому она явно доверяет. Госпожа Пойтерт была здесь же. Они говорили по-немецки. Большую часть времени больная лежала, и, хотя врачи разрешали ей вставать, она все равно предпочитала оставаться в постели.
Она была в ночной рубашке и белом жакете. Высокий лоб, волосы забраны назад и уложены совсем просто. Я решила заговорить с ней и попросила моих спутников отойти от кровати. Гладя ее по голове, я обратилась к ней по-английски с тою же осторожностью, с какой стала бы беседовать с великой княжной, называя ее, впрочем, в вполне нейтральным «darling» (дорогая). Она не отвечала ни слова, видимо, не поняв ничего из того, что я говорила ей. Когда она на мгновение откинула одеяло, так, что я смогла рассмотреть ее лицо, глаза ее не выражали ничего, что показало бы мне, что меня узнали. Лоб и глаза ее напомнили мне великую княжну Татьяну Николаевну, но стоило мне увидеть все лицо, как сходство перестало казаться столь разительным.
«Я постаралась оживить ее воспоминания всеми возможными способами, – вспоминала баронесса - Показала ей одну из иконок с датами правления Романовых, подаренных Императором некоторым людям из свиты; потом перстень, принадлежавший некогда Императрице,— она часто, носила его и подарила его мне в присутствии великой княжны Татьяны. Но эти вещи не вызвали в ее памяти ни малейшего отклика. Она без интереса рассматривала эти предметы и только прошептала на ухо госпоже Пойтерт несколько слов.
Когда госпожа Пойтерт увидела, что незнакомка не отвечает и никак не обнаруживает, что узнает меня, она, видимо желая «помочь» ей, зашептала что-то по-немецки и принялась показывать фотографии Императорской семьи, тыча при этом пальцем в императрицу и спрашивая у больной: «Это Мама, правда?» Но все эти попытки потерпели крах: больная продолжала молчать и лишь старалась спрятать лицо, закрываясь одеялом и руками.
Хотя верхней частью лица незнакомка отчасти похожа на великую княжну Татьяну, я все-таки уверена, что это не она. Позже я узнала, что она выдает себя за Анастасию, но в ней нет абсолютно никакого внешнего сходства с Великой княжной, никаких особенных черт, которые позволили бы всякому, близко знавшему Анастасию, убедиться в истинности ее слов. (Кстати, напомним, что великая княжна Анастасия едва ли знала с десяток немецких слов и выговаривала их с неимоверным русским акцентом! – . На том же настаивали и все близко знавшие царскосельскую озорницу – С.М.).
Но свое состояние в момент визита баронессы Буксгевден сама незнакомка описывала много лет спустя так: «Если бы вы знали, как невыносимо тяжело мне стало, когда вдруг появилось несколько русских, и среди них женщина, бывавшая раньше у нас при Дворе! Они хотели меня видеть. Я стыдилась перед ними своего жалкого состояния. Я накрылась одеялом с головой и решила не говорить с ними...»
Баронесса Буксгевден вышла из палаты в полной уверенности, что разговаривала с самозванкой. Но не такого мнения были некоторые другие русские эмигранты — чуда хотелось многим. Барон фон Клейст и его супруга, у которых «сердце обливалось кровью при виде молодой женщины, которая была, быть может, дочерью государя», добились разрешения забрать больную из клиники к себе домой.
30 мая 1922 года незнакомка перебралась в дом Клейстов по Нетельбекштрассе, 9.
Первое свидание с незнакомкой шокировало добросердечную баронессу Клейст: придя за больной, она увидела, как та вырывает сама себе передние зубы, и что у нее уже не хватает многих зубов! Впрочем, позднее незнакомка объяснила, что вынуждена была это сделать, поскольку ее передние зубы шатались из-за удара прикладом, якобы полученного в Екатеринбурге. Вдобавок оказалось, что она страдает чахоткой и туберкулезом костей. Несчастная являла собой самое жалкое зрелище, и русские эмигранты, приходившие к Клейстам повидать «царскую дочь», уходили от них совершенно растерянными. Вдобавок «Анни», как стали называть в доме Клейстов незнакомку, объявила с таинственным видом, что у нее где-то есть сын, которого можно узнать «по белью с императорскими коронами и золотому медальону»...
Одни из эмигрантов, приходивших к Клейстам посмотреть на «чудесно спасшуюся Великую княжну», убеждались, что перед ними просто несчастная больная женщина. Другие, зачарованные фантастической историей и жаждавшие чуда, окружили «Анни» поклонением. Вокруг бывшей пациентки сумасшедшего дома формировалась атмосфера исключительности. Эмигранты приносили ей фотографии и книги об императорской фамилии, а Клейсты демонстрировали ее гостям, как ярмарочную диковинку. В такой атмосфере «Великая княжна», наконец, дозрела до решительных шагов...
«20 июня 1922 года,— вспоминал барон фон Клейст,— женщина, которую я забрал из сумасшедшего дома, пригласила меня к себе в комнату и в присутствии моей супруги, баронессы Марии Карловны фон Клейст, попросила у меня защиты и помощи в отстаивании своих прав. Я заверил ее в том, что готов находиться в полном ее распоряжении, но только при условии, что она откровенно ответит на все мои вопросы. Она поспешила уверить меня в этом, и я начал с того, что спросил, кто она на самом деле. Ответ был категорический: Великая княжна Анастасия, младшая дочь императора Николая II.
Затем я спросил ее, каким образом ей удалось спастись во время расстрела Царской семьи и была ли она вместе со всеми.
«Да, я была вместе со всеми в ночь убийства, и, когда началась резня, я спряталась за спиной моей сестры Татьяны, которая была убита выстрелом. Я же потеряла сознание от нескольких ударов. Когда пришла в себя, то обнаружила, что нахожусь в доме какого-то солдата, спасшего меня. Кстати, в Румынию я отправилась с его женой и, когда она умерла, решила пробираться в Германию в одиночку. Я опасалась преследования и потому решила не открываться никому и самой зарабатывать на жизнь. У меня совершенно не было денег, но были кое-какие драгоценности. Мне удалось их продать, и с этими деньгами я смогла приехать сюда. Все эти испытания настолько глубоко потрясли меня, что иногда я теряю всякую надежду на то, что придут когда-нибудь иные времена. Я знаю русский язык, но не могу говорить на нем: он пробуждает во мне крайне мучительные воспоминания. Русские причинили нам слишком много зла»! (*Замечу от себя, что просто немыслимо представить такие слова в устах порфирородной русской Цесаревны. Тирада «госпожи Анни», выдает в ней с головой иностранку, по моему убеждению – истинную полячку! – С. М.)
Дополнительные сведения позднее дала Клейсту графиня Зинаида Сергеевна Толстая:
«2 августа нынешнего (1922.— С. М..) года женщина, называющая себя Великой княжной Анастасией, рассказала мне, что ее спас от смерти русский солдат Александр Чайковский. С его семьей (его матерью Марией, восемнадцатилетней сестрой Верунечкой и младшим братом Сергеем) Анастасия Николаевна приехала в Бухарест и оставалась там до 1920 года. От Чайковского она родила ребенка, мальчика, которому сейчас должно быть около трех лет. У него, как и у отца, черные волосы, а глаза того же цвета, что у матери. В 1920 году, когда Чайковский был убит в уличной перестрелке, она, не сказав никому ни слова, бежала из Бухареста и добралась до Берлина. Здесь она сняла комнату в небольшом пансионе из Фридрихштрассе, названия его она не знает. Ребенок, по ее словам, остался у Чайковских, и она умоляла помочь ей найти его».
Что произошло дальше? Видимо, нечто для «Анастасии» малоприятное. Очевидно, что Клейсты окончательно убедились, что перед ними самозванка. Во, всяком случае, спустя два дня после заявления «Анастасии» о намерении «отстаивать свои права», она оказалась на улице. Биографы самозванки утверждают, что она покинула дом Клейстов сама, но в то же время известно, что Клейсты не горели желанием снова поселить ее у себя.
Через три дня после бегства «Анастасии» из дома Клейстов ее встретил инженер Айнике, тот самый, который приезжал к ней в клинику в Дальдорф вместе с ротмистром Швабе.
«Анастасия» как раз выходила из дома, где жила ее наперсница и бывшая соседка по палате — Мария Пойтерт. На все расспросы Айнике «Анастасия» не отвечала, замкнувшись в себе.
Какое- то время «Анастасия» жила у Айнике, затем ее взял на попечение важный немецкий чиновник: доктор Грунберг, инспектор полиции. Это было уже серьезно: судьбой самозванки заинтересовались власти!
«Я решил отвезти Анни в наше поместье Нойхоф-Тельтоф,— вспоминал Грунберг,— отдых в деревне благотворно сказался бы на ее здоровье. Два года, проведенные в Дальдорфе, совершенно расстроили ее нервы. Рассудок временами ей не подчиняется: результат ранения головы, вернее, ужасного удара прикладом. Но об этом чуть позже. Кроме того, у нее не лучшая по части здоровья наследственность. Когда она жила у меня, я решил, согласовав это с правительственным советником, которому я рассказал всю историю, предпринять, наконец, какие-то шаги для того, чтобы официально удостоверить ее личность».
Грунберг кое-что не договаривает, но фигура «правительственного советника», выплывшая из его воспоминаний, ясно указывает на то, что судьбой самозванки заинтересовались на самом высоком уровне: если это действительно царская дочь, то эту карту можно было грамотно разыграть в интересах побежденной и униженной Версальским миром Германии. Если же это самозванка, то тоже не беда: «натаскать» эту пациентку психбольницы и сделать из нее «настоящую Анастасию» несложно, тем более что эмиграция уже взбудоражена ее появлением.
Так снова, уже в который раз в истории русского самозванничества, дело взяло в свои руки иностранное государство...
«Мы смогли уговорить Прусскую принцессу приехать к нам под вымышленным именем»,— пишет господин Грунберг. Кто это «мы»? Лично господин Грунберг со своим приятелем, «правительственным советником»? Можно ли верить в то, что столь владетельная особа, какою являлась сестра бывшей императрицы России, согласилась ехать в Германию под вымышленным именем, откликнувшись на приглашение и уговоры двух частных лиц?
«В конце августа 1922 года, по просьбе советника Гэбеля и инспектора полиции доктора Грунберга, я согласилась приехать в Берлин, чтобы повидать загадочную женщину, называющую себя моей племянницей Анастасией,— вспоминает принцесса Прусская Ирэн,— Доктор Грунберг доставил меня в свой деревенский дом под Берлином, где незнакомка жила под именем «мадемуазель Анни». Мой приезд был неожиданным, она не могла знать заранее, кто я, и потому не была смущена моим появлением. Я убедилась тотчас же, что это не могла быть одна из моих племянниц. Хотя я не видела их в течение девяти лет, но что-то характерное в чертах лица (расположение глаз, форма ушей и т.д.) не могло измениться настолько. На первый взгляд незнакомка была немного похожа на великую княжну Татьяну. Я покинула дом в твердом убеждении, что это не моя племянница. Я не питала ни малейших иллюзий на сей счет».
Грунберг утверждает, что на следующий день «Анни» якобы сказала, что вчерашняя посетительница была «ее тетя Ирэн». Но в эти слова Грунберга как-то не очень верится — ведь он в этой истории явно - «лицо заинтересованное».
Первая газетная публикация о таинственной «Анастасии» под названием «Легенды дома Романовых» появилась в газете «Локаль Анцайгер» в декабре 1924 года. К тому времени у Грунберга уже вполне сложилось мнение о своей подопечной: «Анастасия ни в коем случае не авантюристка. Мне представляется, что бедняжка просто сошла с ума и вообразила себя дочерью русского императора». Судьба «Анастасии» его уже больше не интересовала, и он думал теперь только о том, как бы сбыть ее с рук. С помощью католического священника, профессора Берга, Грунберг подыскал для «Анастасии» некую госпожу фон Ратлеф, прибалтийскую немку, надеясь, что та станет достойной опекуншей для бедной больной женщины. Но... госпожа Ратлеф, особа истеричная и «себе на уме», стала в судьбе «Анастасии» «госпожой Пойтерт номер два» — ее стараниями миф о «Царской дочери» снова был вытащен на свет...
«Движения ее, осанка, манеры выдавали в ней Даму высшего света — с явной экзальтацией, взахлеб пишет госпожа Ратлеф.— Таковы были мои первые впечатления. Но что поразило меня более всего, так это сходство молодой женщины с вдовствующей императрицей. Говорила она по-немецки, но с явственным русским акцентом. От всей ее натуры веяло благородством и достоинством».
Странно все это. И отчего ни принцесса Прусская Ирэн — особа королевской крови, ни фрейлина русского Императорского Двора баронесса Буксгевден, ни графиня Толстая, ни многочисленные русские эмигранты, ни германские правительственные чиновники ничего подобного не заметили?
Стараниями госпожи фон Ратлеф частыми посетителями «Анастасии» стали посол Дании в Берлине г-н Зале и его супруга. Напомним, что в Дании в ту пору доживала русская Вдовствующая Императрица Мария Федоровна, родная бабушка погибших Цесаревен.